Мой старинный знакомый – образованнейший и добрейший человек. С некоторых пор, однако, испросив совета духовного наставника, я перестал заходить к нему на «рюмку чая». На его всегда изобильном столе можно без труда найти и угощение, соответствующее букве устава о постах и трапезе, но… хочется же, чтоб гость все попробовал. И тут в ход пускается «неотразимый» довод: «Да ладно вам, Бог же все равно не видит»…

Ну да. Тот «бог», который имеется в виду, наверно, и вправду мало что видит. Ведь мой знакомый с гордостью величает себя атеистом. Но как-то случилось мне подслушать его домашнее музицирование в минуты досуга. Атеист-то мой, оказалось, всему предпочитает простые мелодии из церковного Обихода. И очень любит ездить в Троице-Сергиеву Лавру послушать пение братского хора…

В 2003 году меня, уже крещеного, но еще не оглашенного (невозможная в древней Церкви вещь, а сейчас?..), привели и «поставили» в хор Ильинского храма в Каблукове под Москвой, и хватило же энергии у двух сестричек, бывшим в ту пору рядом, на то, что не дали удрать оттуда, пока мало-мальски не стало получаться хотя бы различать гласы. Ведь так не хочется делать то, чего не умеешь. А потом… По чьим-то молитвам (может, покойного прадеда-протоиерея?) богослужебное пение на годы стало главным делом моей жизни.

Вспомним, с какими душевными устремлениями апостол Павел спешит к римским христианам:

…Весьма желаю увидеть вас, чтобы преподать вам некое дарование духовное к утверждению вашему, то есть утешиться с вами верою общею, вашею и моею (Рим. 1, 11 – 12). Бог же терпения и утешения да дарует вам быть в единомыслии между собою, по учению Христа Иисуса, дабы вы единодушно, едиными устами славили Бога и Отца Господа нашего Иисуса Христа (15, 5 – 6).

Единомыслие нужно для того, чтобы вместе славить Бога. Христиане призваны прославлять Его всей своей жизнью, но здесь – более конкретный смысл: славить едиными устами. То есть – петь, а в текстах Священного Писания и богослужения «петь» означает только одно: славить.

В вышних (насколько нам, земным, известно от побывавших «там»; в их числе, кстати, и апостол Павел) пение непрерывно, у нас после грехопадения – нет; но даже в своеобразном мысленном раю героя «Сна смешного человека» Достоевского опять-таки – пение. А уж у первых христиан… Вот выдержка из «Увещания к язычнику» святителя Климента Александрийского (III век):

«…На боголюбезной чистотенистой горе <то есть в храме> предаются веселию; но не Менады <жрицы>… а дщери Божии, прекрасные агницы, совершающие честные торжества Слова <в оригинале – «оргии». Понижение смысла со временем – факт привычный. – С. Д.> составляя здравомысленный хор; хор здесь – праведники; тут пение, тут гимн Царю всего; поют отроковицы, славословят Ангелы, говорят пророки».

Для контраста – отрывок из чудного автобиографического рассказа Никифорова-Волгина «Певчий».

«Во время всенощного бдения или Литургии облокотишься на железную амвонную оградку, глядишь восхищенными вытаращенными глазами на певчих, в таинственный дымящийся алтарь и думаешь: “Нет счастливее людей, как те, кто предстоит на клиросе или в алтаре! Все они приближенные Господа Бога…” Я не мог понять, почему Господь терпит на клиросе Ефимку Лохматого – пьяницу и сквернослова; баса торговца Гадюкина, который старается людям победнее подсунуть прогорклое масло, черствый хлеб и никогда не дает конфет “на придачу”. Сторожа Евстигнея терпит Господь, а он всегда чесноком пахнет и нюхает табак. Лицо у него какое-то дубленое, сизое, как у похоронного факельщика.

В алтаре да на клиросе должны быть люди лицом чистые, тихие и как бы праведные!»
И маленький Вася отправляется на квартиру к соборному регенту, чтобы записаться в хор.

«Наступило воскресенье. Я пришел в собор за час до обедни. Первым делом прошел в ризницу облачаться в кафтан… Со страхом Божьим поднялся на клирос. В десять часов зазвонили к обедне…

…Пою с хором, тонкой белой ниточкой вплетаюсь в узорчатую ткань песнопений и ничего не вижу, кроме облачно-синего с позолотой дыма. И вдруг, во время сладостного до щекотания в сердце забытья, произошло нечто страшное для меня…

Пели “Верую во единаго Бога Отца Вседержителя”… Я подпевал и ничего не замечал в потоке громокипящего Символа веры… Когда певчие грянули: “Чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века. Аминь”, – я не сумел вовремя остановиться и на всю церковь с ее гулким перекатом визгливо прозвенел позднее всех: “А-а-минь!” В глазах моих помутилось. Я съежился. Кто-то из певчих дал мне затрещину по затылку, где-то фыркнули, регент Егор Михайлович схватил меня за волосы и придушенным шипящим хрипом простонал:
– Снимай кафтан! Убирайся сию минуту с клироса, а то убью!
…Дав по затылку несколько щелчков, меня выпроводили с клироса».

В следующей главе «Святое святых» той же книги рассказов писатель возвращается к этому случаю.

«Ко мне подошел сторож Евстигней.
…А здорово ты каркнул тогда за обедней, на клиросе, – напомнил он, подмигнув смеющимся глазом, – всех рассмешил только! Регент Егор Михайлович даже запьянствовал в этот день: “Всю, – говорит, – музыку шельмец нарушил”».


Нашему храму на окраине маленького города до соборной стати далеко. Но в нем так долго не было приличного пения, что сейчас, когда иной раз хор устает и «Тело Христово» робко и оттого нескладно затягивают предстоящие «людие», уши музыкально чуткого отца-настоятеля не выдерживают и он недовольно поворачивается в сторону регента: мол, чего молчите. А меня иногда ловят на улице, чтобы задать страшный вопрос: простите… а можно… подпевать?

Но – опять-таки для контраста: благодатный московский старец Алексий Мечев, как известно из его жития, однажды разогнал наемный профессиональный хор в своем храме почти возле Кремля, решив обходиться не столь совершенным, но зато молитвенным пением прихожан…

Вопрос, который не обойти ни одному настоятелю, регенту, да и, пожалуй, любому вдумчивому богомольцу «в миру»: в какой мере должно присутствовать в церковной службе искусство? Великие Отцы эпохи первых Соборов, кажется, в один голос отвечают: искусству – быть.

«Бог, видя, что многие из людей нерадивы, тяготятся чтением духовных писаний <…> и желая сделать этот труд приятным и уничтожить чувство утомления, соединил с пророчеством мелодию для того, чтобы все, увлекаясь плавным течением стихов, с совершенным усердием возглашали священные песнопения… Господь установил пение псалмов, чтобы из этого мы получали и удовольствие и пользу» (Святитель Иоанн Златоуст).

«Господь желал, чтобы мелодия была символом духовной гармонии души, назначил петь псалмы мерно и читать их нараспев» (Святитель Афанасий Великий).

«Для того с учением сопряжена сладость песенного сочинения, дабы через приятность слуха неприметным образом из всех словес получать полезное» (Святитель Василий Великий).

«Удовольствие», «сладость» – и это говорят монашествующие Отцы, опытно познавшие человеческую природу, в современном, то есть падшем состоянии далекую от ангельской. Небесных жителей «увлекать» к пению уже не нужно, для них оно как дыхание. Но… ведь отверг же так называемую музыку другой, всероссийский святой!

«Один музыкант, – пишет Валерия Пришвина, – как-то сказал мне, что музыка – выражение космической гармонии и, вероятно, райское искусство, ведь недаром говорится о музыке сфер и пении духов вокруг престола Всевышнего, но именно потому, что она – небесная, она отзывчивей, подвижней других искусств и в падшем мире оказалась отзывчивей на зло».

Вот что здесь важно: родина музыки – Небо, и поэтому самый законный дом, в котором она должна обитать и который призвана украшать собою, это Церковь – сущее Небо на земле. Тертуллиан уже в первую пору существования Церкви христианской свидетельствует:

«…Если забавляет кого сценическое искусство, – у нас довольно писаний, довольно стихов, довольно изречений, довольно песен, довольно пения, и не басни, но истина, не строфы, но простота».

Однако, как и в раю во дни оны, человеку хочется гулять самому по себе, без присмотра любящего Создателя. Со времен Возрождения музыка в очередной раз стремительно вырвалась из отчего дома и начала свое триумфальное шествие как самостоятельное искусство. Нагуливает же с тех пор – разное.

Об опасности увлечения внецерковным искусством предупреждал святитель Московский Филарет в одном из писем: «Музыка, хотя бы и без слов была, если не есть безвкусная, то не есть немая; и театральная музыка, без сомненья, по большей части говорит языком какой-нибудь страсти и потому, много ли, мало ли, нарушает внутреннюю тишину и рассеивает» – при том, что (обратимся вновь к размышлениям Пришвиной) «музыка, как ни одно из искусств, обладает силой завораживать душу… Душа перед музыкой обнажена, душа и музыка – одна стихия».

А с началом обмирщения церковной жизни внешние различия между кафедральным собором и концертным залом стерлись. «Авторские» литургии и всенощные хлынули в русский храм. Примечательно, что, по наблюдениям современников, тогда устояли монастыри. Иные же нынешние обители в этом отношении – явление печальное…

Алексей Лосев, выдающийся православный мыслитель XX века, знаток мирового искусства, автор, в числе прочих книг, труда «Музыка как предмет логики», а в юности – регент снесенного ныне храма Воздвижения Креста Господня, давшего имя одной из главных московских улиц, в одном из монологов своего рассказа «Метеор» как бы продолжает мысль святителя Филарета:

«Бесспорно, что музыка есть возвышение и парение духа и даже уход в бесконечность. Но – какого духа? Всего ли духа, самой ли субстанции духа, когда преображается действительно все существо человека с его душой и телом, или только той стороны духа, которая нисколько не мешает ему оставаться здесь, на земле, со всеми своими пороками, грехами, со всеми привычками, слабостями, страданиями и, в конце концов, с полным уничтожением в смерти?..


После концерта многие с большим удовольствием идут в ресторан, в трактир и даже заходят в публичный дом, это – после ухода в бесконечность, после взлета в божественный мир, после экстазов! Да, может быть, только религия берет на себя эти функции возведения в высший мир, – осторожно предполагает герой рассказа, – но она-то как раз насчет этого рассуждает очень скромно и дает весьма осторожные и умеренные, весьма предостерегающие и основанные на строгой последовательности и дисциплине советы».

Но что если и религиозная составляющая оказывается не главной для посещающих храм?

Писатель Сергей Фудель, как и Лосев с Пришвиной, заставший конец синодальной эпохи, нагляделся, будучи сыном священника, на религиозную внешность с пустою сердцевиной. «Века благополучия во внешнем христианстве, – пишет он в своих заметках, – приучили нас как раз к тому, чтобы не делать над собой никаких усилий… Отстоять часа два великолепное, многокрасочное богослужение, а потом ехать домой, чтобы есть пироги со всеми начинками», – это ведь почти по Лосеву (разве что без «публичного дома»)!

«…Однажды, на первой неделе Великого поста, – вспоминает Сергей Иосифович, – одна женщина сказала мне во время всенощной: “Куда же вы уходите? Сейчас будут петь концертное “Покаяние”… “Концертное покаяние”, – резюмирует писатель, – звучит немногим менее кощунственно, чем, скажем, “балетное покаяние”».

А я не забуду, еще из дохристианской своей жизни, давнишнего потрясения в Пушкинском музее на вечере одной известной актрисы, два часа невероятно талантливо уводившей нас в мир высокой поэзии, когда в антракте увидел ее на лестнице в тепленькой компании за сигаретой и беседой, мало чем отличавшейся от тех, что можно услышать на базаре. Ну каково, скажите, вынести это еще не просвещенному учением Церкви о падшем человеке?

Наверное, нужно нам, как «церковникам», так и всей многомиллионной крещеной братии, «просто» ни на минуту не забывать о том, зачем нам храм и все, что в нем совершается. Вот как об этом пишет духовный композитор XX-го столетия диакон Сергий Трубачев:

«Церковный благовест, уставное чтение, пение лика церковного <ликом именуется во всех богослужебных книгах хор. – С. Д.> – явления одного духовного ряда, возвещающие нам тайну спасения. И как церковный благовест подобен гласу и трубе Архангела, а чтение церковное есть пророческая весть о спасении, апостольское благовествование слов Спасителя, глаголов Жизни вечной, так пение церковное в своей таинственной сущности есть образ ангельского славословия, песнь Ангелов, незримо сослужащих в храме…»

Как сладко знать: в какой бы день ты ни приехал в Троице-Сергиеву Лавру (если только не Великий пост) – переночевав в монастырской гостинице, ты всегда можешь отправиться к шести утра на литургию, поющуюся знаменным распевом у самого гроба Преподобного, и почувствовать себя в его веке – или вовсе вне времени.

«…Древнее унисонное или октавное пение, – пишет отец Павел Флоренский, – <…> удивительно как передает касание Вечности. Вечность воспринимается в некоторой бедности земными сокровищами, а когда есть богатство звуков, голосов, облачений и т. д., и т. д. – наступает земное, и Вечность уходит из души куда-то, к нищим духом и к бедным земными богатствами».

Нет спору: речь идет об истинных иконах звуков. Но куда же тогда девать весь долгий синодальный период, когда в пышно украшенных соборных храмах, в великолепных облачениях, под партесное пение в западноевропейской гармонии тоже молились и спасали души великие причастники блаженной Вечности – святые Тихон Задонский, Серафим Саровский, Иоанн Кронштадтский?

Ответ находим у того же отца Павла.

«В отношении к духовному миру, – свидетельствует он, – Церковь, всегда живая и творческая, вовсе не ищет защиты старых форм, как таковых… Церковь, столп и утверждение Истины <1 Тим. 3, 15>, требует только одного – истины. В старых ли или новых формах истина, Церковь о том не спрашивает, но всегда требует удостоверения, истинно ли нечто, и, если это удостоверение дано, благословляет и вкладывает в свою сокровищницу истины, а если не дано – отвергает».

И все-таки: какой музыке в храме – быть? Учитывая культурную ситуацию начала XXI-го столетия – наверное, разной. Во всяком случае – такой, которая поможет, по Апостолу, помните? – утешиться общею верою.

«Дело совсем не в том, – пишет в статье «О церковном пении» Сергей Фудель, – «нотная» ли данная вещь или нет, знаменного ли распева или она написана в XIX, XX веке, а в том, молитвенна она или нет… Благодатная церковная музыка есть часть Священного Предания Церкви… Иной человек может не понять слов, но он «поймет» напев молитвы, и этот напев властно поведет его за собой в Божественный мир».

Можно справиться и у древних Отцов. Примерно в III веке начинает складываться уже не только чин, но и напев христианского богослужения, и вот уже слышен отечески наставительный голос святителя Климента Александрийского:

«К музыке до́лжно прибегать для украшения и образования нравов… Должна быть отвергнута музыка чрезмерная, надламливающая душу, вдающаяся в разнообразие, то плачущая, то неудержимая и страстная, то неистовая и безумная… Мелодии мы должны выбирать проникнутые бесстрастностью и целомудрием; мелодии же, разнеживающие и расслабляющие душу, не могут гармонировать с нашим мужественным и великодушным образом мыслей и расположений».

Если не читать дальше, где святитель рассматривает особенности античной музыки, ставшей основой для древнехристианской, – не вполне ли современные советы? Остается лишь найти образованного и верующего (!) музыкального руководителя и последовать словам – что апостола Павла, что святого Игнатия Богоносца:
«…Составляйте вы из себя все до одного хор, чтобы, согласно настроенные в единомыслии, дружно начавши песнь Богу, вы единогласно пели ее Отцу чрез Иисуса Христа» (Послание священномученика к Ефесянам).

Не зря ведь в некоторых наших епархиях в хороших храмах (предвидя возмущение благочестивого читателя, я все же сознательно употребляю это выражение, имея в виду те приходы, где до всего, что называется, доходят руки) в определенные дни, чаще по субботам, но кое-где и до трех раз в неделю, в расписании служб, в нарушение буквы постановления Лаодикийского Собора 364 года, значится: «Часы, Божественная литургия. Народный хор».

Народный – не потому что приглашен из ближайшего Дома культуры, а по самой своей сути. Перед службой всем желающим раздаются тексты песнопений литургии, наиболее уверенно поющие становятся поближе, но поют – все, исполняя завет Богоносца: «…Составляйте вы из себя все до одного хор». Церковь последних времен возвращается к первохристианству.

Недавно в книге популярного в советские годы и тайно верующего писателя Леонида Пантелеева прочел удивительные слова: «Вера – самое значительное, что может узнать один человек о другом»… Нет этого, самого значительного, – приходские и, по выражению незабываемого богопросвещенного пастыря о. Иоанна (Крестьянкина), клиросные болезни будут преследовать всю жизнь. А уж если есть…

Когда священники вышли из святилища <…> и левиты певцы, – все они <…> были, как один, трубящие и поющие, издавая один голос к восхвалению и славословию Господа; и когда загремел звук труб и кимвалов и музыкальных орудий, и восхваляли Господа, ибо Он благ, ибо вовек милость Его, тогда дом, дом Господень, наполнило облако, и не могли священники стоять на служении по причине облака, потому что слава Господня наполнила дом Божий (2 Пар. 5, 11 – 14).

Певчий будет петь на небесном клиросе...