Певчий, солист и канонарх хора Сретенского монастыря Петр Гудков, скончался от онкологического заболевания — лимфомы Ходжкина. 29 июня 2016 г. состоялось его отпевание, 5 августа — сороковины. Умер наш собрат по клиросному служению и наш святой долг - поддержать его нашими молитвами, заказать сорокоусты за упокой. Взамен мы обретем вечного друга и покровителя на небесах.
Архиепископ Петергофский Амвросий (Ермаков), викарий Санкт-Петербургской епархии, о Петре:
— Петю я знал с семинарской скамьи. Мы учились в семинарии в одно время, он был на младшем курсе. В то время поющих среди поступающих в духовные школы было процентов восемьдесят, а может быть, даже и больше, многие пели в академических и лаврских хорах, это считалось почётным и очень значимым послушанием.
В аудиториях между занятиями, в коридорах и в спальнях нередко можно было услышать пение: мы любили вместе петь богослужебные произведения, бывало, сами разучивали что-нибудь новенькое, знали духовные канты, пели народные песни.
Так складывался круг единомышленников. В него с большой радостью принимали тех, кто умел читать с листа, обладал хорошим голосом и слухом. Таким был и Петя Гудков, который пел в хоре Марка Харитоновича Трофимчука, но очень быстро стал своим для нас, «матфеевцев». Одним из немногих, кого отец Матфей (Мормыль) брал с собой в концертный хор из первого академического хора, был Пётр Гудков. Во время учебы в семинарии я знал Петю практически только с этой стороны.
В 2000 году благодаря владыке Тихону (Шевкунову) и покойному отцу Матфею (Мормылю) я стал регентом хора московского Сретенского монастыря. Лаврское пение эпохи архимандрита Матфея было и навсегда осталось для меня эталоном подлинного церковного пения, и поэтому было очень важным перенести эту «закваску» и в хор древней московской обители.
Такой «закваской» стали студенты и выпускники Московской духовной академии, прошедшие лаврскую певческую школу отца Матфея: Лёша Зимовец (сейчас священник в Волгоградской епархии), Толик Жуков, Вова Нилов (игумен Иннокентий, наместник монастыря в Красноярской епархии), Игорь Тымуш (служит священником сейчас в Петербурге), Леша Гузенко (покойный ныне протоиерей Алексий), Петя Гудков.
Петя всегда очень быстро входил в коллектив. Спокойно, скромно, но очень прочно и навсегда он становился не центром компании, нет, но тем, без кого она чувствовала себя неполной, лишенной чего-то очень нужного и важного.
Прошло немного времени, и в жизни Петра и его семьи погремел гром среди ясного неба — ему был поставлен диагноз: лимфогранулематоз. Это было потрясением для всех нас. Помню, как я не мог поверить этому, настаивал на том, что это врачебная ошибка. Он, конечно же, переживал резкую перемену в жизни. Но незаметно, в себе, так, чтобы не нарушать мир и спокойствие окружающих его людей.
Таким он был всегда и оставался до самого конца. Трепетно относился к ближнему и в то же время умел добиваться своего и преодолевать неимоверные трудности. Мы вместе стали ходить по врачам. Появлялись какие-то новые знакомые, мы выходили на замечательных докторов.
Приговор был один: жить максимум пять лет. Позже Петя шутил: «Лечиться стало не у кого — все, кто меня лечил и обещал жить недолго, умерли, а я ещё живу». Теперь уже из памяти стёрлись все подробности, но вспоминается то, как однажды кто-то рекомендовал нам специалиста, проводящего уникальный в то время анализ крови. Получив результаты, этот доктор, как я помню, сказал о том, что у Петра «очень сильная клетка» и прожить он сможет, возможно, и дольше.
Все эти визиты, анализы, начавшееся лечение требовали средств. В самом начале колоссальной многолетней борьбы за жизнь не только свою, но и жены и детей, для которых Петя должен был жить, произошёл удивительный случай.
Был какой-то будничный день. Будучи чередным иеромонахом, я отслужил в соборном храме литургию и в спешке направлялся в семинарию. Вышел из храма. У входа ко мне подошла молодая женщина, которую я не видел никогда ни до, ни после этого дня, протянула мне, как показалось сначала, свёрнутую несколько раз записку и попросила о ком-то помолиться. В спешке я положил переданное в карман и побежал на лекции.
В конце дня достал все это и с удивлением обнаружил, что записка — это конверт, на котором написано «об упокоении убиенной Аллы».
Открыл, а там 3 тысячи долларов — именно такая сумма тогда нужна была Пете. Для меня это было явное чудо. Для него тоже. Убиенную Аллу поминаю с тех пор, так и не зная, кто она, но именно с этим именем тогда Пете пришла первая помощь. Потом очень многие люди приняли участие в его судьбе.
Меня всегда удивляло, с каким внешним спокойствием и мужеством Петя боролся со своей болезнью. Большинство этих лет, причём самых трудных для него, прошли вдали от меня, изредка мы переписывались, звонили друг другу, хотя однажды я с возмущением узнал, что он стеснялся: «неудобно как-то звонить владыке и беспокоить»; иногда виделись.
Казалось, время должно было предать многое забвению. Но Петя был не таким. Он умел быть настоящим другом. До конца. Через годы и через расстояния. Помню, как с восхищением он рассказывал об одном человеке в Чикаго, который выхаживал его и помогал адоптироваться к новым условиям, когда он находился там после операции. Три года назад вместе со своим хором Пётр приехал в Петербург, специально, чтобы увидеться. Он не мог уже петь, не было сил, но в финале вышел на сцену, и после концерта мы долго говорили с ним о многом.
Тогда он снова вспомнил «удивительно образованного и умнейшего человека из Чикаго». Столько доброго, в благодарности сердечной, он высказал о нем! Каково же было изумление Пети, когда я сказал, что теперь этот человек учится у нас в академии. Он молился о Петре до конца. Именно он был первым, кто опубликовал на сайте Чикагской епархии РПЦЗ сообщение о кончине Петра и памятную фотогалерею.
Петя, как мне кажется, спешил многим оставить что-то на память о себе. Мне он неожиданно подарил специально изготовленную по старым образцам лжицу, причащая которой, всякий раз с внутренней улыбкой и новым удивлением вспоминаю о нём; и крест на клобук, его стараниями изготовленный, — все это имеет для меня величайшую цену, которая измеряется таким подлинным богатством, как дружба, благодарность.
Он был благодарным человеком во всем и по отношению к очень многим людям, умел дружить и в дружбе быть верным навсегда. Думаю, об этом могут сказать очень и очень многие. А разве смог бы он собрать на своё погребение столько людей? Среди них были и те, кто в хоре уже не поёт, наверняка давно не виделся с ним. Но мы не могли не приехать к нему, чтобы проводить в путь всея земли.
Незадолго до его кончины он позвонил и сказал, что остаётся последняя надежда: новое, проходящее испытание, лекарство. Но час пришёл... Корю себя за то, что недели за две до его кончины я был в Лавре, но не заехал к нему домой, думая, что это возможно будет сделать потом. А он ждал. И снова очень скромно, не настаивая и не обижаясь. Но именно ждал.
Несвятые святые... Может быть, это и о нём тоже? Он был обычным человеком, с юмором, иногда с доброй хитринкой, не прочь был посидеть за столом, поговорить, посмеяться, утешиться тем, что, по слову Писания, «веселит сердце человека», все эти годы жил ради своей семьи, наконец смог приобрести квартиру и очень хотел пожить в ней... Все это, такое обыденное, человеческое, преломляясь сквозь призму его доверия Богу, дарило окружающим людям свет и тепло.
Пение было его главным служением Богу.
Однажды я спросил у него, после обнаружения болезни, почему он не рукоположился. Этим вопросом хотел подтолкнуть его к хиротонии. Он сказал о том, что недостоин быть диаконом. И эти, на первый взгляд, банальные слова в его устах были простыми и искренними, а потому сильными. Пение для него было его главным служением Богу. На дисках хора Сретенского монастыря остался его голос. Он пел церковно. Убедительно. Это было его служением.
Поможем собрату-клирошанину. Закажем сорокоуст за упокой. Ибо знаем, какой непростой путь - служение на клиросе. И подсознательно чувствуем - этот труд достоин нашей памяти, братской поддержки и вечного спасения. Сегодня окажем милость мы - завтра ее окажут нам.
Певчий будет петь на небесном клиросе...