Есть в жизни певчего сложные вопросы. Например, один из них "я на клиросе работаю или служу"? Казалось бы, ну зачем лезть в эти вопросы. Пришел, сделал дело, довольный ушел.
Но, по правде говоря, мне никогда не удавалось "просто жить". Обязательно надо залезть. Через тернии в неведомые глубины чего-то там. Но меня не оставляет вопрос "служу ли я на клиросе", потому что из этого вопроса вытекает более важный - вру ли я себе и, что более страшно, Господу Богу.
Внешне причудливое может оказаться страшным. Поешь "Господи, помилуй", а у самого в душе мысли о муже/жене, о доме и детях, или и вовсе крутится пять минут назад прочитанная в ленте шутка. Так значит, что? Пою "Господи, помилуй", сердце не плачет, милости не просит.
Можно ли сказать, что я попросту лгу Богу, ведь по факту я не прошу о милости? Я вообще думаю о другом. Но на людях, вслух, озвучиваю просьбу о помиловании. Можно ли меня будет на страшном суде осудить как лжеца, осмелившегося врать самому Христу в присутствии целого храма свидетелей?
Это риторический вопрос. Я не знаю на него ответа.
Наверное, большинство певчих такими и не задаются. Но меня впечатлил масштаб беды, если сесть за сухую статистику. Большинство людей не хотят молиться, не ходят в храм и не молятся дома. Часть людей хотят молиться, но мысли все равно о постороннем. Часть людей и хотят и по факту сосредоточены на словах и смыслах. А певчий озвучивает столько богослужебных текстов, и при этом зачастую с ними никак не созвучен, что делается страшно от масштабов собственного вранья Богу.
Работаю я на клиросе или служу?
Можно было бы привести множество критериев анализа "службы" и отличия от работы. Некоторые говорят, что служба - ненормированна. У нее нет точного графика. Служба - это образ жизни. В армии именно так. Общий график есть, но если вдруг война - ты отдашь себя всего и до смерти. И у тебя не будет расписания "стреляю во врага с 9 до 18". Хотя, по слухам, немцы были весьма близки к такой логике.
Но мое сердце протестует против такого объяснения.
Я могу жить ненормированно, внутренне ненавидя и этот образ жизни, и выполняемую работу. Тихо мечтая покинуть ее, бросив винтовку в кустах и переодевшись в гражданскую одежду на ближайшем же хуторе. И что тогда толку, что в моей воинской карточке будет написано "служил в 43-м году на западном фронте, пропал без вести под Могилевом"? Если и тебе самому и небу ясна предательская суть таковой службы? Солдат может зарабатывать, искать способ найти себя хотя бы в армии и не быть наполненным при этом никаким высоким идейным содержимым. И это как то не вяжется с высоким смыслом слова "служба", не так ли?
А значит, служба - это идейная наполненность, помноженная на искренность, из которой и вытекает готовность хоть рылом в грязь ради высшей цели. Без идейного содержания и искренности есть не служение, а "отбывание". Хотя бы и временно не нормированное.
Все просто. Если человек сам себе не озвучивает, что "я иду на клирос, чтобы угодить Богу", если у человека нет горения сердца, которое ясно озвучивает "зачем он это делает" и певчий не уверен в своей искренности - певчий ПОКА работает. Ну или "отбывает". Или "еще не определился". Как невеста перед свадьбой. Все вроде бы уже решено, а сердце полно сомнений.
Идейность и искренность.
Прям лозунги. Перестройка-ускорение-гласность. Ну что тут скажешь, слова изрядно замызганы. А ведь эти буквы щедро окроплены кровью. Там, где искренность, где идейность - там всегда льется много крови. Тех, кто верит, кто искренний до смерти. Так что, по правде говоря, буквы, коим выпала честь составить эти слова - рыдают навзрыд и пахнут отнюдь не французским парфюмом, а кровью и железом. Наверное, поэтому в истинном служителе всегда столько боли, даже если поверх надета маска весельчака и разбитного рубахи-парня.
Так служу я или работаю?
По правде говоря, я жажду служить Христу. Но природа берет свое. Слабый ум и еще более слабое сердце увлекаются побрякушками сего века. Мы устаем от высоты. Святой огонь неба - сладкий огонь вечной жизни не удерживается в моей собственной слабенькой душе.
Иной раз отдашь себя всего на торжественной всенощной, вывернешься на изнанку. Сердце готово выпрыгнуть, а наутро - тягостное чувство эмоциональной перегрузки. Ты переборщил, перегрузил нервную систему. Слишком высокие духовные ноты не могут быть без последствий и долгого духовного воспитания озвучены нашей психикой. И наступает некое духовное похмелье.
И вот тогда...
Тогда то искренность юркой ласточкой выпрыгивает из твоей груди и весело щебеча, уносится куда-то на юг. Ты же остаешься с утомленной душой и лгущим всему приходу языком. Да, с этим можно фарисейки напыщенно спорить, но у служения Богу, у добра - может быть время от времени горьковатый терпкий привкус. Это твоя подпаленная душа слегка так горчит. И подсознательно работающие механизмы психологической самозащиты включаются в попытке вернуть статус кво. Ты начинаешь дурачиться и шутить.
Я знаю немало певчих и регентов, которые сознательно стараются не говорить о высоком, и не искать высоких переживаний, чтобы сохранить стабильность собственной психики. Такие даже могут утверждать, что "для них клирос - лишь работа", хотя сердце говорит о другом.
Но не каждый может в сердце без смущения сказать "Сладчайший мой Господь, предвечный мой Спаситель, да святится имя Твое вечно. Ты привел меня, недостойного, на клирос, прими навеки сердце мое и я возлагаю его как жертву к пречистым стопам Твоим". Это вибрирующие слова, звенящие и трепещущие смыслы. И нужно большое смирение духа и, наверное, большое-пребольшое страдание, чтобы выдержать в себе этот трепет души. Потому что от некоторых слов душат слезы. А слез мы привыкли стыдиться, ибо искренность и искренняя слабость нынче не в тренде.
Это все здорово, но что, если человек вовсе и не жаждет служения? И для него это лишь работа? Хотя умом он и понимает, что это должно быть служением и именно тогда клирос становится местом спасения, местом благородным, место братания с ангелами? Вот как быть?
Иными словами, как певчему стать идейным и искренним?
Я насыпал целую гору букв и исписал покрытые кровью заметки о том, как певчему разжечь в себе желание служить. Некоторых мотивируют жития святых (почитал, проникся, тоже захотел угодить Богу, то есть, это эксплуатация эдакой духовной ревности о Боге). А некоторых мотивируют собственные страдания. А некоторых - отсутствие смысла за пределами Церкви.
Знаю одно.
Святые отцы и многие монахи-подвижники из своего опыта говорили абсолютно верно. Зримое ощущение собственного недостоинства, своих грехов очень помогает. Если это не чтение для услаждения ума и тщеславия, а некая такая таможня, которая реально "дает добро". И груз обличающих святых слов и смыслов входит в твое беззащитное сердце. И тебе становится сначала больно. Ты видишь, как ты всюду виновен. Как на малейшее замечание сердце реагирует (гордыня). Как твое сердце буквально жаждет певческого признания. Или как ты тщательно всем говоришь, что это лишь работа, защищаясь от любой высоты, потому что подсознательно ее стесняешься. А ну как в душу наплюют?
А потом боль превращается в муку проснувшейся и люто проголодавшейся совести. Теперь ты знаешь, как может плакать и рыдать душа.
Я видел врата ада в собственном сердце. Это страшно, друзья мои. Ад, это когда ты читаешь про святого и всей кожей ощущаешь, что умирает праведник, что небеса раскрываются, чтобы принять его пламенную душу. И твоя душа отчаянно тянется туда же, но...
Ты ощущаешь жуткий липкий холодок, потому что к твоему затылку приставлено холодное дуло ада, приставлено заслужено. Потому что ты на уровне чистоты ума и сердца недалек от ада. Духовный контакт со святым буквально кричит "вы такие разные... он свят-свят, ты же как протухший студень". То ли перекипятить, то ли сразу на помойку.
Наверное, иногда на клиросе нужно испугаться по-настоящему. Испугаться и умом и сердцем. Причем чтобы твой испуг был испугом кающегося, и кающегося разумно, а не очередного "перемолившегося болящего". И вот тогда - твое пение приобретет некую такую искренность. Твое пение приобретет идейность. Пение, содержащее в себе лишь тебе слышимый крик-вопль о помиловании. Тогда "Господи, помилуй" - это не "ля-фа-до-фа" (хотя и это нужно), а рыдающее сердце. Такое "Господи, помилуй" небеса слышат. И уже в их воле и суд и милость. И это "Господи, помилуй" - уже не ложь приходу и небесам. Это - озвученная правда.
Вот чем не мысль для выработки осознания собственного недостоинства и мольбы небесам "Господи, прости мне немощному мою ложь. Я устами исповедаю Тебя, сердце же зачастую далече от Тебя отстоит. Прости меня!"
Вот и получается, что клирос - это работа над собой, и служение Богу.
А пришел, отпел, ушел - эта дорога куда-то мимо...
Конечно, меня можно неверно понять. Наши бедные сестры, истовые труженницы, пашут по 40-50 служб в месяц, а дома еще муж и дети. И где тут задуматься "служу я или работаю". И легко можно мои аргументы назвать излишней романтизацией клиросного процесса.
Но, по правде говоря, чем больше человек устает на клиросе, тем важнее ему идейность. Потому что при одинаковой усталости у идейного человек, работающего Богу (хотя бы ощущающегося себя таковым) будет моральная поддержка - "я живу не напрасно, моя жизнь освящена высоким смыслом". Исчезнет ощущение бессмысленного беличьего колеса. И появится шанс сказать небесам словами Петра - "Господи, Ты вся веси, Ты веси, яко люблю Тя" (с)
Певчий будет петь на небесном клиросе...