Наталья Ерохно
В детстве я мечтала быть детским врачом, бухгалтером, учителем, но точно не регентом. Потому что не знала, что такая профессия вообще существует. Мое самое яркое представление о церковном пении – это батюшка с кадилом на отпевании громко возглашающий на всю окрестность «Ве-е-ечная па-а-амять…».

О церковных Богослужениях я знала только то, что они есть. На Пасху и Рождество. Знаете как в анекдоте: «Кумэ, а ты часто в церковь ходишь?» - «Конечно. Только как не зайду, там все время паски святят…»

Вот так и у нас каждое Рождество и Пасху моя бабушка одевала белую хусточку (платочек) и шла в церковь. Таким образом, приобщая всю семью к храму. На этом все и ограничивалось. За одно я ей очень благодарна. При всей невоцерковленности нашей семьи она категорически настояла на том, чтобы меня и мою младшую сестренку окрестили. Вот примерно в такой семье я и выросла.

О том, что в храме поют и что за это еще и платят, я узнала от своих однокурсниц музыкально-педагогического факультета. Моей повышенной стипендии не хватало даже на проезд до института. Все девчонки крутились, как могли – кто вел кружок в центре творчества, кто пел в ресторане. А я решила пойти петь в храм.

Мои вокальные данные были весьма скромными, но 12 лет занятий скрипкой не прошли даром. Пела я очень чисто. И вот однажды, моя знакомая сказала мне, что в одном маленьком приходе требуются певчие.

Надо сказать, что с середины 90-х в Луганске активно начали строить храмы. И это было разумно, потому как два собора: Свято-Николо-Преображенский и Свято-Петро-Павловский не могли вместить всех желающих приобщиться к вере. Строительство некоторых храмов было всенародным. Маленькие же приходы выживали сами как могли.

Таким и был мой первый и любимый храм, названный (или освященный) в честь Святой Блаженной Ксении Петербургской. Ожидая увидеть что-то похожее на церковь, я нашла… железный вагончик в поле.



Почему я не ушла тогда, почему осталась я не знаю до сих пор. Потому как первое время был какой-то непрекращающийся православный треш.

Настоятеля звали отец Василий. А хор!

Он был очень разношерстным: две бабульки, молодой парень, и тетенька. Тетеньку звали Виктория, и она была главной. Я была пятой по счету. Началась служба. Первая вечерняя служба в моей жизни. 15 мая 2000 год. Если вы хоть раз были в строительном вагончике, то знаете что он очень маленький. Места нет вообще.

Мы все влепились друг в друга и запели. Ну как запели – они завыли, а я вжалась в стенку вагончика. Потому как мой почти-абсолютный скрипичный слух и представления о хоровом пении никак не вязались с происходящим вокруг. Если поковыряться в памяти я могу вспомнить немногое, но главное.

Это было фальшиво, непонятно и очень долго. Почти три часа в раскаленном на солнце вагончике показались мне вечностью. Я честно старалась петь, но нот не было вообще. В конце концов, большую часть службы я просто простояла, повернувшись лицом к единственной форточке, в попытках поймать хотя бы глоток воздуха.

Домой я ехала в уверенности, что ни за что, ни за какие деньги я туда больше не пойду… Но рано утром в воскресенье я встала, оделась и поехала на Литургию.

Понемногу наш «многочисленный» хор стал таять.

Первой ушла одна из бабулек. Её здоровье просто не выдерживало температурных испытаний. Вторую бабушку звали – Валентиной, и она была «матушкой». Что это означало, я долго не понимала, и искренне считала, что матушками называют всех женщин достигших зрелого возраста. То, что ее муж – священник и у него приход где-то в Сибири, я узнала уже потом.

Матушка Валентина была очень добрым человеком, ко мне она хорошо относилась. Но, к сожалению, она служила в другом храме псаломщицей, в наш приходила только когда у нее выдавалась свободная неделя.

Молодого парня звали Анатолий, он носил пестрые рубашки навыпуск и красивую окладистую бороду. Большую часть службы он читал приятным мягким тенорком и пел первую партию, дублируя мужским голосом то, что пела матушка Валентина.

Вторым голосом пела Виктория. У нее было настоящее музыкальное образование – музучилище по классу фортепиано. К тому же она много лет пропела в церковном хоре. И хотя опыта регенства у нее не было, но желание регентовать было огромным.

Чаще всего мы пели втроем: Виктория, Анатолий и я. Но так продолжалось не долго. На какую-то из служб наш Анатолий пришел изрядно выпившим. Настоятель рассвирепел и выгнал его. И тут открылось удивительное для меня. Оказалось, что Виктория почти ничего не понимает в чтении. Нот у нее было много, настройку (хоть и «от балды») она давать умела, но книги для нее были темный лес.

После таких позорно-провальных служб, где мы молчали по пять минут, она подходила к настоятелю, смиренно опустив глаза. «Батюшка, простите. Я, наверное, буду уходить. У нас не получается» - «Ну что вы, Вика. Не уходите. Нам без вас не справится. Господь все управит. Вы только старайтесь»

Получив свою порцию уговаривания, она весьма удовлетворенная уходила домой. Мысль о том, чтобы провести спевку или дать мне ноты домой поучить ей в голову не приходила. Каждую службу практически я пела с листа. И на все мои просьбы я слышала – «Нот домой я не даю», «Некогда мне спевку проводить, я работаю». Так продолжалось почти два месяца, а потом Виктория уехала в отпуск на море. То, что на клиросе я остаюсь совершенно одна для нее не имело значения…

Сейчас я понимаю, что как человек, выросший при храме (ее мама была регентом-псаломщицей где-то в области), Виктория сверху вниз смотрела на меня. Я виделась ей «ребенком-маугли», который не знает совершенно простых вещей. Мне нужно было объяснять элементарное – как одеваться, как креститься, что такое пост и Причастие.

Я внимательно слушала ее замечание про длину рукавов и «женскую нечистоту», про принятие просфоры и святой воды. То, к чему ее приучали с детства, те правила православной жизни, казавшиеся ей естественными и незыблемыми, мне были попросту недоступны. Я все время попадала впросак.

Однажды Виктория прямо-таки поймала меня «за хвост» за секунду до того как я бы зашла в алтарь: «Туда нельзя!» - «Почему? Я только спрошу!» - «Ты что не понимаешь. Женщинам заходить в алтарь нельзя». Но я этого не знала, как не знала много о церковном пении. И от этого я очень сильно переживала.

Переживала еще и потому что привыкла всегда все делать хорошо. После музыкального училища (по классу скрипки), где нас приучали интонационно и ритмически выверять каждый звук и каждую ноту, пение по принципу «как Бог на душу положит» было для меня издевательством.

Те моменты, когда Виктория подходила к настоятелю за очередной порцией уговоров, были для меня еще более унизительными, чем провальное пение на службе. Я не любила «виноватиться» и извиняться. Я всегда любила все делать хорошо.

Не помню, напугал ли меня отъезд Виктории или нет, но в следующую субботу я по обычаю пришла на службу. И увидела матушку Валентину. Она сокрушенно покачала головой, поняв, что служить придется вдвоем. Но как настоящий «клиросный спецназовец» не растерялась и потащила меня готовиться к службе.

Оказалось, что в храме все-таки есть ноты. Огромный сборник «Обиход» желтого цвета и еще один поменьше, но тоже «Обиход» под редакцией Лапаева содержали самое необходимое. Матушка Валентина ткнула мне пальцем и сказала – «Пой!». И я запела. Оказалось, что пою я правильно.

А на самой службе случилось еще оно знаменательное событие для меня. На клиросе нас было всего двое, и матушка Валентина в какой-то момент положила передо мной одну из книг и сказала: «Читай!». Я, до этого времени ни разу не прочитавшая, ни одного слова на церковнославянском языке и только из-за плеча чтецов заглядывавшая в книгу, начала читать.

Могу представить, какое количество ошибок в ударениях и неправильно произнесенных слов вынесли наши прихожане. Но из-за моего незнания мне не было ни страшно, ни стыдно. Надо было читать - и я читала.
Матушка Валентина стала для меня проводником в мир духовной музыки и церковного пения. То, что раньше мне казалось бессмысленным набором звуков, слов и нот, оказалось строгой системой. И эта система была гениальной.

У Максима Горького есть повесть «Мои университеты», так вот матушка Валентина стала моей «семинарией» и моей «регентской школой». Она передавала мне свои знания так же, как получила их сама от простых псаломщиц, сумевших пережить годы гонений. Такая деревенская наука была простой.

Мне не рассказывали, какое значение имеет Шестопсалмие, но мне раз и навсегда объясняли, что надо погасить свечи, стоять и не шевелиться. Понемногу, передо мной вырисовывалась картина чинопоследования Литургии и Всенощного Бдения. Чередования стихов и стихир, местонахождения тропарей и кондаков, правила чтения часов и прочие премудрости не казались мне уже таким не понятным.

Я с огромным удовольствием ездила в будние дни в храм, где матушка Валентина числилась псаломщицей, не только потому она просила ей помочь на клиросе, мне самой очень нравилось находиться рядом с этой мудрой, доброй и удивительно интересной женщиной. Впрочем, случались и казусы. Однажды, на будничную службу пришла Л., хорошая знакомая матушки, служившая чтицей в Николо-Преображенском соборе. Ей доверили читать Псалтырь. Что это было за чтение!

Голос Л. то взлетал вверх и замирал, то стремительно скатывался вниз, она то всхлипывала, то причитала… Словно, не псалмопевец Давид, а она сама была автором Псалтыри, и в это самое мгновения рассказывала всему храму о своей нелегкой доле. Это было так не привычно и так не похоже на монотонное чтение, слышанное мною раньше. «Как читает! Как читает! - восхищалась матушка, - я так никогда не смогу».

«Ага! - подумала я, - надо попробовать!». Обезьянничать я умела. И на ближайшей вечерне в своем храме, открыв Псалтырь, я заблеяла в лучших традициях Л.. Не знаю, что подумали прихожане про мои «воронежские страдания», из-за расположения клироса я их просто не видела. Но настоятель пулей вылетел из алтаря - «Наталья! Что с тобой? Ты чего скачешь, как коза по огороду?»

На этом мои эксперименты с чтением были бесславно обрублены.

Но, в общем и целом, отцу Василию нравились мои старания и клиросные потуги. И однажды, после воскресной Литургии, вместе с привычной булкой хлеба, мне были торжественно вручены аж 5 гривен. Вот и получается, что придя в храм за заработком, свое первое вознаграждение я получила почти спустя 3 месяца.

Перед самим Преображением моему спокойствию пришел конец – из отпуска вернулась Виктория. Отдохнувшая и загоревшая, она привычным жестом достала из своей сумки огромную кипу нот… и я тоже достала ноты. Те, по которым я привыкла петь все это время, перелистанные мною от корки до корки.

Мне до колик в печени надоело петь всё с листа в первый раз на службе, соединяя незнакомые напевы с еще более незнакомыми словами. «Благослови душе…» Аллеманова я уже знала отлично, и не видела причины, по которой я должна петь что-то мне не известное. Виктория напряглась.

Но это было только начало.

«Я буду петь вторым голосом, мне так удобнее», - безапелляционно заявила я. Всё дело в том, что больше месяца пропев с матушкой, я отлично научилась «вторить» (есть такое народное выражение), то есть петь мелодию на терцию ниже от первого голоса. Виктория напряглась еще больше. Но окончательно ее вывело из себя то, что я перед службой открыла все книжки и положила перед собой чинопоследование Всенощного Бдения. Отслужили мы, не пререкаясь, но в воздухе витали молнии.

Наверное, надо сделать небольшую ремарку.

На секунду отступить от своего повествования, чтобы объяснить, что я не хвастаюсь своим поведением и, тем более, не горжусь им. С высоты лет и регентского опыта, могу с уверенностью сказать одно: если бы сейчас какая-то «мармозявка», которая еще пару месяцев назад не знала, как подходить к священнику под благословение, на моем клиросе начала мне рассказывать, что мы будем петь, и как мы будем служить, то безапелляционно и категорично я выкинула бы ее вон. Такое недопустимо в клиросной иерархии, где регент несет всю полноту ответственности за пение и чтение.

Мое поведение тогда иначе как некорректным назвать нельзя, но у меня на это были причины. Первую и самую главную я уже озвучивала – я привыкла все делать хорошо. С матушкой Валентиной всё так и было – мы чисто пели, читали без пауз и остановок, она вовремя давала «тон», не путала гласы, и хорошо знала службу вообще. Я привыкла не краснеть и не извиняться за плохое пение.

Наоборот, я уже успела услышать похвалу в свой адрес от других клиросных бабушек, и мне это понравилось. И вторая немаловажная причина. Мне было непонятно, как можно много лет простоять на клиросе, и при этом не знать порядок чтения и пения. Растерянность Виктории перед книгами меня сначала удручала, а потом стала раздражать.

Сама я знала еще не много, но уже могла отличить стихиры на «Господи воззвах» от стиховных, и отыскать кондак по 6-й песне канона. Мне все это казалось простым и легким. Думаю, что эта вторая причина больше всего и обижала Викторию – то, что оказалось для нее недоступным, «девочка-маугли» освоила за пару месяцев.

Естественно, что после этой службы мы поругались. Точнее ругалась она.

Всё пренебрежение и раздражение ко мне, накопленное за предыдущие месяцы, вылилось в одну фразу: «Да ты вообще не имеешь права стоять на клиросе! Ты невоцерковленная даже!» - «Я крещенная!», - возразила я. «Это не одно и тоже!», - Виктория помахала пальцем у меня перед лицом и с гордо поднятой головой ушла.

О происшедшем я рассказала матушке Валентине. «Если тебя батюшка благословил стоять на клиросе, значит там тебе и место, - развеяла она мои сомнения, - но надо будет подготовиться к Исповеди и Причастию».

Надо – значит, надо!

Я навсегда сохраню внутри себя воспоминания о тех первых Таинствах в моей жизни, но здесь рассказывать об этом не стану. Скажу лишь одно: я до сих пор, прочитав много книг, статей и пообщавшись со многими священниками, не понимаю, что значит воцерковленный и невоцерковленный.

Может ли человек, регулярно посещающий Богослужения и соблюдающий все посты, считаться воцерковленным? А если при всем этом он постоянно избивает свою жену и детей? Тогда как? Впрочем, мой рассказ не об этом.

Если я сейчас многого не понимаю, то тогда не понимала еще больше. Может, нам надо было бы сесть с Викторией и поговорить: её опыт и знания плюс моя наглость могли бы дать вполне себе неплохие плоды. Но, желание приструнить зарвавшуюся певчую видимо было сильнее.

Один из способов вполне себе простой: показать, что без нее я ничего не умею. «В следующую субботу меня не будет!» - заявила Виктория мне однажды. «Как же так? А служба?» - на самом деле испугалась я. «Ну ты ж у нас умная, справишься как-нибудь!» - услышала я в ответ.

И я справилась - как репей прицепилась к своей однокурснице-подружке-хоровичке Танюшке. За неделю выучила с ней необходимые обиходные и гласовые песнопения. Матущка Валентина помогла мне разобрать службу по Октоиху и Минее. Я морально настроилась, разложила все книги и ноты, провела еще одну спевку с Танюшкой (кстати, с ней мы потом будем петь вместе на клиросе очень много лет).

В самый разгар службы, где-то после Полиелея, в храм зашла Виктория. Наверное, она ожидала увидеть меня плачущей и рвущей на себе волосы. Может она думала, что я с радостью брошусь ей навстречу с криком: «Помоги, я не справляюсь тут без тебя!» Я до сих пор не могу понять мотивов ее поведения. Но вся правда в том, что без нее служба себе шла, мы тихонько пели, батюшка выходил из алтаря, чтобы помочь нам почитать и, увидев Викторию, он удивился не меньше меня.

На следующий день после воскресной Литургии настало время Ч. После опять далеко не безупречно спетой службы Виктория, по обыкновению, подошла к настоятелю за очередной порцией «ритуальных уговоров».

«Батюшка, - затянула она, - я не справляюсь!».

«Наверное», - согласился он.

«Мне очень трудно, я боюсь, что у меня не получается!» - уже не так уверенно произнесла она.

«Да, думаю, не получается», - снова согласился настоятель.

«Может мне больше не приходить?» - еще менее уверенным голосом спросила она, наконец.

«Ну, если тебе тяжело – не приходи», - утвердительно согласился отец Василий. Я, молча, стояла рядом и недоумевала, зачем человек собственными руками «закапывает себя в землю». Вот кто ее за язык тянул?

Виктория ушла. Батюшка повернулся ко мне и неуверенным голосом спросил: «Ты справишься?». Я пожала плечами: а что я могла еще ему сказать. (см. продолжение в главе 2 "Фониатор сказал - "петь тебе противопоказано").

Певчий будет петь на небесном клиросе...