Этот рассказ стоит особняком в нашей подборке жизненных судеб регентов и певчих. Его выделяет все. И глубина повествования, и совершенно уникальный жизненный путь регента. Мы в большинстве своем пришли на клирос уже после распада СССР, когда более не было гонений на церковь. Но каково это - прийти на клирос и стать певчей, а потом и регентом в 1983г, когда за тобой охотится КГБ, когда тебя увольняют с работы, угрожают убить твоих детей, допрашивают в мрачном подвале твоих певчих?

Каково это - сделать с нуля хор, когда под рукой нет всесильного интернета с библиотекой нот. Как поются гласы - никто не знает! Где взять тот или иной распев - никто не знает. Все только вручную, только самиздат. Этот уникальный опыт автор отразил в своем рассказе. Искренне надеюсь на репосты и распространение уникального материала.

Господи благослови!

Жуткое положение в церковных хорах новейшего времени подвигло меня написать воспоминания о совсем недавних событиях моей жизни, а точнее о создании Хора Храма Трех Святителей г. Харькова. В начале 80х годов будучи молодыми людьми, а точнее студентами Харьковского Института искусств ( Консерватории), я и мой муж Владимир зашли в храм, который все называли Гольберговская церковь. Мы стояли со трепетом и внимали «дивным звукам» доносившимся откуда-то сверху.

Прислушавшись повнимательнее, нам стало как-то не по себе. С лучезарных подкупольных высот, где по нашему представлению должно быть средоточие неземной красоты и благолепия, доносилось звучание представляющее симбиоз ранних экспериментов Эдисона Денисова и клубной самодеятельности.

Старческие, тремолирующие голоса, надрываясь кричали, стараясь перещеголять друг друга. От этого «пения» мы, мягко сказать, пришли в недоумение.

После службы к нам подошел батюшка, стал расспрашивать кто мы такие, чем занимаемся. Мы рассказали, что являемся студентам, учимся на дирижерско- хоровом отделении консерватории, Отец Петр (Царствие ему Небесное) очень мягко и ненавязчиво предложил нам попеть в его замечательном хоре. От этих слов мне стало еще тоскливее, неужели я ничего не понимаю в церковном пении, если этот звуковой каламбур столь почтенный человек называет пением. Но мы согласились.

В субботу пришли в храм и с большим страхом поднялись на хоры. Встретили нас дружелюбно, сразу взяли над нами шефство: над Володей - дядя Витя, а надо мной - тетя Рая, (Царствие им всем незабвенным Небесное).

Во главе коллектива стоял Константин Иванович Легенький. Все хористы были очень пожилые, самым молодым было по 75 лет. Хвала и честь этим светлым людям, которые пели Богу, не смотря ни на что, всю свою трудную жизнь. Пели во время оккупации фашистами города Харькова в 1943 году, а под лестницей, ведущей на хоры, стояли Святые мощи Святителя Афанасия (сидячего), там их прятали от немцев.

Дядя Витя, наш громогласный тенор, любил говорить: « Выжили во время войны, потому что пели в храме, голод перенесли, все невзгоды, пойте, молодежь, и будет вам всегда хлеб, да еще и с маслом»… в этом месте он всегда задорно хихикал.

Первое время нашего пребывания в хоре трудно описать, как теперь понимаю, начались первые уроки смирения. Поставили меня в партию Дискантов, мужа – в партию Теноров. Моя партия состояла из пяти старушек, в тенорах стоял Виктор Александрович и Павел- электрик.

В басах пели несколько крепеньких старичков, у некоторых на ушах висели какие-то аппараты (как потом выяснилось, это были аппараты для глухих, большинство дедушек были совершенно глухие). В альтах пели очень древние старушки, это была самая почтенная партия, некоторым певчим было 90 лет.

Регент был добрейший человек, никогда не делал замечаний, им постоянно руководили корифеи хора; «Давай, Костя, споем триольное» ( Триольное оказалось трио). Прихожане заказывали песнопения, очень любили всякого рода соло, дуэты, трио. Дедушки старательно исполняли заказы, после чего подходили к краю балкона и кланялись заказчикам, те в свою очередь посылали знаки благодарности и восхищения исполнителям. Это все до боли напоминало театрально представление.

Мы еще ничего не понимали в церковном деле. Поначалу думали, что так и должно быть, но постепенно где-то далеко в подсознании или в душе стал просыпаться протест против такого положения дел. Мы безропотно терпели удары в живот локтем рядом стоящей певчей, когда старались петь по нотам, которые стояли на пультах.

Оказалось, что эти шедевры каллиграфии (называю их так в шутку, потому что они действительно были красиво и старательно написаны кем-то из хористов, но сами ноты были размером на весь нотный стан, такие огромные бублики) имели чисто символический характер, как в дальнейшем оказалось. Певчие все равно не знали нотной грамоты, и ставили ноты для «порядку и пущей важности».

Когда я пыталась жалобно простонать, после очередного удара в живот, что там написана соль или ре, а они поют совсем не то, что написано в нотах, бабушки яростно начинали кричать: « Нэ тэ!!!» (по- украински это означает - не то).

К концу каждой службы мы с Володей доходили до умопомрачения. Стихиры пелись наизусть по неопределенным гласам. Мы не знали что такое глас. Это таинственное слово вызывало у нас панический ужас; выдавались бумажки с текстом, написанным без всяких знаков препинания трудно разбираемым почерком, и хор начинал петь что-то совершенно жуткое.

Печатных нот и текстов в те времена (1983 год) не было, пели по памяти как слышали еще в детстве, существовала такая устная традиция. Но мы знаем, что память имеет особенность забывать. Так вот, в хоре одни помнили так, а другие совсем иначе. На этой почве почти каждую службу вспыхивали перебранки между партиями; регент лез в тумбочку, где хранились ноты, доставал оттуда бутылку Кагора и торжественно тряс ею в воздухе в знак примирения всех партий. Сразу все приходили к блаженному единогласию. После службы обмывали блестящее исполнение.

«Вы еще молодые, ничего не понимаете в церковном пении, учиться, учиться и учиться вам у нас, может лет за 10, и научитесь» - успокаивали нас старшие коллеги.

Меня эта перспектива пугала: научиться на слух было просто нереально, т.к. гласы пели по-разному, куда уведет ведущее сопрано, сегодня она вспоминала отголоски 5-го гласа, а завтра пела строфы из 8-го, но все это выдавалось за 1-й глас.

Я пыталась что-то записывать нотами по слуху, систематизировать эту странную науку, но Аристотеля из меня не вышло. На одной службе 1-й глас звучал с оттенком 4-го, а наследующей он напоминал 2-й.

Такое положение дел меня не устраивало. Я привыкла делать все хорошо, добиваться положительных результатов в деле, которым начала заниматься. Но Господь решил этот вопрос по Своей великой милости. На смену доброму отцу Петру пришел другой батюшка, который не хотел слышать в хоре молодые голоса, его устраивало пение старых певчих, и он нас выгнал.

Недолго пришлось нам отдыхать. В поселок Мерефа срочно требовался регент, и Настоятель храма, узнав, что в Гольберговском храме поют молодые люди, пригласил нас петь к себе в храм, Володю в качестве регента. Началась новая страница в нашей церковной жизни.

Мерефа находится в 30 километрах от Харькова.

Местный хор представлял еще более жалкое зрелище, чем предыдущий коллектив. Мужских голосов вовсе не было, а в женский партиях пели такие же старушки. Самой колоритной фигурой была бабушка-тенор Клеопатра Константиновна. Она была хороша собой, статная, высокая, горделивая, знала себе цену. Клеопатра Константиновна обладала очень низким ровным теноровым тембром, вследствие чего ей не было равных. Ее все уважали и никогда не шутили над ней.

Шутницей была сопрано бабушка Ольга. Ничто не могло миновать ее острого глаза и язычка. Сидит, бывало, пока читают, возьмет журнал-календарь, и давай обсуждать всех Владык, изображенных там. «Ой, гляди, забородился то как, прямо жуть»- говорила, смеясь, Ольга, тыча пальцем в фотографию Владыки Питирима.

Все бабушки с интересом заглядывали в календарь и начинали комментировать и обсуждать данную Ольгой тему. Клеопатра Константиновна строго прерывала дискуссию, возвращая певчих в молитвенное состояние.Эти деревенские бабушки оказались добрее и проще. Среди них была «молодая» Катерина, она имела некоторое музыкально образование. Вот от нее мы и узнали что такое глас.

Она напела довольно правильно все восемь напевов на Господи воззвах и Бог Господь, а я записала нотами. Певчие тоже довольно ответственно относились к службе, старались четко петь стихиры.

В моей голове стало проясняться. Мы устраивали много спевок, дотошно репетировали каждое песнопение, учились у старого поколения, а они прислушивались к нам.

Близилась Пасха.

Как же нам хотелось спеть этот Светлый Праздник хорошо. Я уговорила настоятеля Отца Александра пригласить в хор молодые силы, он дал добро. С нами стали петь: моя однокурсница Ирина Лазюк, Сергей Жеребчевский, студент вокального отделения нашей консерватории и его друг Олег. Сережа пел басом, а Олег имел приятный баритон-тенор.

Бабушки пришли в восхищение от новых помощников, особенно Ольга, всегда, когда слышала фамилию Сережи, хваталась за живот и смеялась до самозабвения: «Чуешь, чуешь, ЖЭРЭБЭЦЬ». Ольгины подруги по партии не могли сдержаться и громко начинали смеяться. Бедненький Сережа покрывался краской от волос до пяток. Но бабушки тут же просили у него прощения и целовали совершенно по-детски, веселясь и ликуя. Мол, чего тут обижаться, сравнение с жеребцом даже придает тебе куражу и мужского достоинства.

Милые, милые мои добрые бабушки. Сколько любви и доброты вы нам посылали. Прощали наши дерзости, которые часто свойственны молодости, неумеренное рвение и всякие издержки юности. Низкий вам поклон и благодарность, мир вашему праху и Царствие небесное.


Пасха прошла блистательно.

Мы успели выучить даже концерт Бортнянского «Да воскреснет Бог». Правда для этого Олег и Сережа у нас поселились, мы учили с ними партии по 8 часов в сутки. Бедные вокалисты, как же им пришлось потрудиться, ведь с листа они не читают. Учили по слуху. Доходило до курьезных случаев.

Поем с Сережей его мелодию, написано си и до полтона, а он настойчиво интонирует чистую кварту несколько раз. Я ему говорю: « Сережа, тут ведь малая секунда, а ты поешь кварту». Он обижено и громко интонирует кварту, а поет си- до. Мы все истерически смеемся и идем пить чай, чтоб еще и еще учить партии.


Труды не прошли даром, хор стал петь лучше, прихожане стали ждать службы, приводить с собой новых и новых людей. Приход увеличился.

Очень важным событием в нашей личной жизни было то, что мы венчались в этом храме, а пели венчание нам наши бабушки. Это было первое, услышанное нами нотное венчание. Певчие старательно выпевали замысловатые ектении, какие-то « птички», «чердачки» и другие забавные штучки, которые были приняты в обиходе того времени. Сколько любви и нежности слышалось в их исполнении, как же - они венчали своего регента Володю!


Близился престольный Праздник Озерянской Божией Матери. В нашем храме должен был служить новый Владыко Ириней. Все очень волновались. Хор никогда не пел Архиерейского Богослужения, а тут еще новый Архиерей. Батюшка даже стал заикаться от напряжения.

Мы тоже смутно понимали суть Архиерейской службы, нот не было, устава тоже. По памяти Катя напела мне основные песнопения, я сделала аранжировку для хора, написала концерт - запричастный, Тропарь Озерянской Божией Матери. Начались усиленные спевки.

Бабушки старались изо всех сил, Сережа и Олег даже с листа стали петь лучше. Трудно сказать, сколько нам пришлось это все осиливать, но с Божией помощью служба прошла просто удивительно хорошо. Хор пел мягко, слажено, чисто. Ни одной помарки не было. Владыко Ириней оказался очень добрым и высоко духовным человеком. В конце службы он поблагодарил хор за «прекрасное пение». Мы были на седьмом небе от счастья.

Первая Архиерейская служба прошла блестяще.

Окрыленные таким успехом стали строить новые планы, что будем учить, над чем работать, но…
Настоятель вызвал нас после службы и сказал: «Володя пусть остается, а девки и парни мне не нужны». К девкам и парням, естественно, относились я, Ирина, Сергей и Олег.


Для меня до сих пор остается загадкой этот поступок настоятеля, не хочу его осуждать! Возможно, уполномоченный по делам религии его подвиг на этот поступок, уж слишком бурно стала расцветать церковная жизнь на нашем мерефянском приходе. Да и Владыко открыто похвалил при всех.

Возможно, возможно….

Но для нас в тот момент это был такой удар… Трудно вспоминать…. Пели все почти бесплатно, оплачивали нам всем только дорогу и давали копейки-праздничные. Все многочасовые спевки проводились совершенно бесплатно.

Мне всегда казалось, да и сейчас я не изжила этого мнения, что Богу надо петь только безвозмездно, как это практикуется у католиков.( Информация к размышлению!: если сейчас дать клич, что во всех наших Православных храмах певчим не будут платить, а они будут петь во славу Божию и считать это великой честью… мне кажется, что современные наши крикливо-трубофанфарные хоры значительно похудеют. А ведь какая хорошая проверка веры!)


Ну, да ладно, не будем отклоняться от основного повествования. Миновав очередной этап нашего клиросного становления, мы остались горевать и сетовать. Но Господь готовил нам новые испытания, долго пребывать в мрачно-унылом состоянии нам не пришлось. Снова сменился настоятель в Трех-Святительском храме, и нас пригласили снова в хор. Вскоре тяжело заболел регент Константин Иванович, его положили в больницу, где он умер.

Володю попросили заменить его.

Бабушки любили нового регента, но при малейшей возможности старались покомандовать им. Он раздражался, на службах было много «проколов». Ставил одно песнопение, а они в последний момент отказывались его петь, или передавали тон по-своему, в результате возникали дырки, паузы, во время которых доносилась с хоров перебранка.

Однажды мы репетировали концерт Бортнянского «Возведох очи мои в горы» на Праздник Преображения Господня. Раздали старые ноты-бублики. Ничего не клеилось. Володя пытался учить партии по нотам, хористы пели по памяти, кто как помнил. Естественно звучала дикая какофония.

Мое терпение лопнуло. Я смело предложила провести репетицию, Володя с великой радостью согласился, он давно мечтал сбросить с себя этот непосильный груз.

Я спела по нотам партию басов, бабули закричали: « Нэ тэ!». Ну, нэ тэ, так нэ тэ. Я спела партию сопрано, наши дисканта встрепенулись, они смутно стали припоминать еще в далеком детстве слышанную ими верную мелодию. «Да, цэ тэ» с юношеским задором закричали они, «Еще в сороковые годы мы так пели, а потом постепенно забывали, нот ведь не знали!». Дядя Витя, прослушав свою партию, даже захлопал в ладоши, припевая в такт: «От ныне и до века, от ныне и до века». От радости у всех светились глаза. Я мягко сказала: «Вот видите, как хорошо петь по нотам, правильно».

Это был первый шаг к доверию. Сопротивление начинало сдаваться. Все чаще и чаще мы проводили спевки строго по нотам. Как археологи раскапывали давно забытые сокровища. Певчим это тоже нравилось, они пели как в далекой молодости, все взбодрились и помолодели.

Репертуар был очень сложный. По традиции пели все концерты Дегтярева, Веделя, Львова, Бахметьева, Бортнянского, Давыдовского, много сложных в академически-оперном стиле произведений. О существовании другой церковной музыки мы и не догадывались.

Нотная библиотека состояла из переписанных из неизвестных источников произведений. Чтобы разучить с таким престарелым составом песнопение Веделя «На реках Вавилонских» или его же « Покаяние» требовалось положить немало сил, а результат был далек от совершенства. Нужны были новые силы.

Мы с Володей стали приглашать молодых людей. Сколько это стоило сил, один Господь знает! Чтобы добиться разрешения взять одного человека приходилось оббивать пороги у бухгалтера, церковного совета, старосты, настоятеля. Мнение последнего не имело практически никакого значения.

В те времена правила всем несокрушимая инстанция КГБ, она же всесильная и назначала Церковные советы, старост, священников и т.д. Уполномоченный по делам религии был частым гостем на приходе. Ошивался в бухгалтерии (она находилась прямо на хорах, мы часто видели его там), у старосты. Являлся за данью с завидной систематичностью. Все решения принимал он. И естественно он не жаждал видеть в хоре молодых людей, которые в те времена были все комсомольцами.

Теперь понимаешь, какое чудо Божие свершалось в те времена, когда мы добивались, чтоб приняли в хор очередного студента консерватории, артистку оперетты или оперного театра. Но тогда горело сердце, казалось так все должно и быть. Душа жаждала петь Богу как можно лучше, и не было преград. И ругались, и умоляли, и хитрили, и подлизывались, чтоб только протянуть лишнего человечка в хор.

В результате хор пополнился свежими силами. В альтах пела Ира Лазюк, Лена Танатарова, Ира Гребнева, Татьяна Долженко, Любочка Черникова, В партии Сопрано – Люсенька Денисенеко (самая преданная сопраночка), Юля Шашло, Марина, Ира Кац, Света. Басы украшали: незабвенный, ныне покойный Петр Петрович, мой меньшенький, как он любил себя называть, хотя был самый старший из молодого состава, Василий Конарев, мой однокурсник, Игорь Сахно, Александр Лобанов и многие другие. В партии теноров неизменно много лет пели Володя, Толик, Петенька Стельмах. Пашенька Горленко,Олег Рыльцов.

Старички стали уходить, они передали эстафету молодым, поняли, что их дело не погибнет и успокоились. Где-то в течение года их практически никого не осталось. Кто умер, кто заболел, остался Виктор Александрович, который продержался еще несколько лет.


Молодежь приходила не сразу. Этот процесс протекал постепенно. «Просеивались» через наш хор многие, но задержались надолго настоящие. Становление было очень болезненным. Враг рода человеческого не горел желанием, чтоб какие-то малявки пели Богу.

Сколько пришлось вынести испытаний! Постоянно приходилось вести борьбу со старостой Василием Андреевичем. Какие только козни он не строил против хора. Зарплаты в нашем храме были самые маленькие по городу, праздничных добиться было невозможно.Но мы не думали о мзде в те счастливые времена, спевки были самым радостным событием в жизни.

К тому времени чтец Сергей подарил мне книгу обихода церковного пения, где были написаны все гласы. Наконец-то все прояснилось!. Я написала каждой партии по две нотные тетради со всеми гласами на Господи воззвах и Бог Господь со всеми запевами. Это очень помогло избегать пауз во время Богослужения, все стихиры на каждую службу печатала на пишущей машинке. Для этого окончила курсы секретаря машинистки, купила пишущую машинку.

Службы пошли как по маслу, ни сучка ни задоринки! Все наши певчии ходили с нотами в руках всегда и везде, они шутили, что не расстаются с партиями даже в туалете. Приходилось учить очень много. Для нас это была совершенно новая музыка, отличная от той которую мы слышали в миру. Мы влюблялись в этот новый музыкальный мир все больше и больше.

Чем лучше мы пели, тем страшнее лютовал враг. Страшным ударом обрушил он на нас свой гнев через «невинную бабусю-одуванчика».Долгое время оставалась в партии сопрано Старушка, петь не пела, но занималась нотами. Я никого не выгоняла, молилась, и все проходило своим чередом. К этой бабулечке тоже относилась мягко и по-доброму. Что заставило ее пожаловаться на нас в органы, до сих пор не знаю!?

Но в одно прекрасное утро ко мне домой влетела со слезами моя директор Дома пионеров Лариса Павловна, « Ты что с ума сошла? – гневно кричала она - « Ты работаешь с детьми в высокоидейном месте, каковым является дом пионеров, а сама занимаешься мракобесием, ходишь в церковь да еще там поешь!!!». Оказалось, что по кляузе бабушки Анны на нас написали в газете на целый разворот фельетон «Що заспивае Божий соловейко?» ( Что споет Божий соловей).

Когда Лариса Павловна пришла на заседание гороно, ей показали эту статью и приказали уволить меня с работы в течение суток.

Для нее да и для меня это был удар:. мы готовились ехать на конкурс в Киев. Мой пионерский хор занял призовое место на городском смотре, и нас отобрали на республиканский смотр. Уже были пошиты костюмы, детки с большим нетерпением ждали эту поездку. Бедная директриса чуть не плакала. Меня всю трясло внутри, эта дрожь не оставляла меня несколько дней. Но я не теряла самообладания, произнесла какую-то пламенную речь-проповедь, и как оказалось не напрасно, сейчас сын Ларисы Павловны служит в лоне Православной церкви в чине священника, а она сама стала верующим человеком. Но в те времена вряд ли она успокоилась моими увещаниями. Горела поездка целого коллектива, да и ей грозил выговор за то, что держала в Доме пионеров приверженку опиума для народа.

Через два дня мы остались совсем безработными, нас выгнали со всех работ: из военного училища, где Володя руководил хором курсантов, а я была концертмейстером и руководила ансамблем, из ДК Строителей, где у нас был вокальный ансамбль, с нами выгнали и Иру Лазюк.Узнав об этом, родители выгнали ее из дома, папа Ирины был на своем заводе идейным воспитателем молодежи, а его дочь посещает церковь. В те времена с этим шутить было опасно.

Даже зайти молодому человеку в храм составляло проблему. На Пасху всегда присутствовали молодчики, которые стояли на входе и не пропускали на Богослужение молодежь и детей. Мы не были уверенны, что попадем на богослужение, собирались все вместе, брались под руки и такой стеной пробивались чрез живое препятствие, особенно они возмущались против моих детей- двойняшек, «С детьми нельзя»- шипели нам на ухо.

« Мы тут работаем, пропустите»- толкая живой кордон, пролазили мы в храм, несколько секунд длилась немая сцена, кто кого пересилит, и мы протискивались в наш любимый притвор. Не пропустить нас было не возможно, по бокам каждого ребенка шли наши мощные басы в лице Игоря и Петра Петровича.


Светочка и Вовочка выросли на клиросе, еще в пеленках спали на старой кровати, которая стояла за пианино на клиросе, проснувшись, ползали под ногами певчих: их рост измеряли по высоте пульта. Когда их головки сравнялись с подставкой под ноты, Игорь философски отметил: «Как быстро летит время!».

Не только мои дети росли на клиросе: Танюша Пети Стельмаха, все «старые дети» чудесной четы Танатаровых Володи и Лены выросли с нами. Теперь они и сами стали регентами и певчими. Маша Танатарова регентует в Германии, где ее очень ценят и любят. Я думаю, и Катюша с Сашей тоже будут петь Господу ( это молодые дети Танатаровых, мы в шутку так называем наших поздних детей, мы – свою Лизу, а Лена – двойняшек Катюшу и Сашу). Моя Елизавета уже давно поет в церковном хоре, причем любым голосом от тенора до дисканта. Господь наградил ее большим диапазоном и ровным церковным тембром.

Но вернемся в те счастливые и трудные времена. Почему счастливые? Скажете вы. Ведь вас гнали, увольняли, запугивали, и простое посещение службы было сопряжено с определенным риском, вас могли выгнать с института или работы в одночасье, а ты говоришь счастливые…Счастливые, потому что такой веры, которая была у нас в те времена, сейчас нет.

{От Дмитрия Сиверс: "Еще бы. Ребята, вы же исповедники! Один из высших подвигов веры. Старше вас только мученики"}

Никто из наших певцов не думал об опасности, все летели на службы с горящим сердцем и широко раскрытыми глазами. Петр Петрович был милиционером. В его записной книжке было написано расписание на день. Дежурство- 15 часов, ГЦ -17 часов. Приходил он на службу в милицейской форме с пистолетом, как это ему удавалось, остается открытым вопросом.


Однажды его начальник заглянул в его записную книжку и увидел там странную аббревиатуру ГЦ в 17 часов. Это было время его дежурства, «Что это такое у Вас, Петр Петрович за дело во время дежурства, что такое ГЦ» ( напомню, что ГЦ это Гольберговская церковь). С Божьей помощью наш басик быстро нашелся: «А, это Гос Цирк», я должен во время дежурства туда зайти».

Люся тоже всегда спешила после вечерней службы на спектакль в Оперетту, где она работала. Прибежит вплотную, спектакль уже начался, залетит и перекрестится прямо в фойе. Гардеробщицы в ужас приходят, перекреститься прилюдно в те времена равносильно подвигу, а Люсеньке все равно. Говорит: «Я уже запуталась, где нахожусь, в театре или в храме, всегда крещусь».


И Бог помогал, она была на хорошем счету у своего руководства, так и работает в театре до сих пор. А какая у нее была ответственность перед службой!. Как все вокалисты, она не отличалась блестящим чтением нот с листа, учила с голоса, чтоб не ошибиться, доставала меня постоянно: « давай выскачем на лестницу, и ты мне споешь это место». Я безропотно выбегала с ней в малейший перерывчик и пропевала злополучный отрезок партии. Люсенька повторяла его и довольная возвращалась на клирос. Обладая сильнейшим, ярким тембрально богатым голосом, она часто пела соло, но в партии смирялась и по моему требованию пела как мальчик дискант.

Поначалу она даже плакала, как же я могу нивелировать такую красоту, надо гордиться таким тембром, но постепенно поняла, что храмовое пение отличается от светского именно «безиндивидуальностью», простите за корявый термин, как иконы – «безавторством». Сейчас эта истина забыта, и в основном в церковных хорах мы «наслаждаемся» пестрой красотой каждой индивидуальности. Зайдя в любой Московский храм, невольно вспоминаются те далекие годы, когда все только начинала с хором гольберговских старичков.

Поистине развитие идет по спирали! Неужели все надо начинать сначала?! Все стремятся показать свои неповторимые тембры, далекие от совершенства, а проявляется обычная гордыня, молиться под пение таких хоров ох как тяжело! Думаешь, лучше бы вовсе не пели, не мешали.

Вернемся к повествованию.

После увольнения со всех работ, мы с мужем и Ирина Лазюк стали думать, как жить дальше. Ирине пришлось уйти от родителей. Она снимала комнату в жалкой лачужке недалеко от храма, Жила с бабушкой Клавой, очень характерной старушкой. Большую школу смирения прошла Ира в то время, работала дворником, мела улицы.

Приходилось постоянно быть начеку.

Время от времени встречали ее после работы очень неприятные личности, преследовали и угрожали, как человек с высшим образованием может работать дворником и в таком духе. Затем стали ее приглашать в органы и вести допросы. После этих встреч моя подруга прибегала ко мне и, очень волнуясь, рассказывала, о чем ее расспрашивали. А говорили с ней обо мне, пытались узнать как можно больше о моем внутреннем мире, о моих мыслях.

Меня до сего времени удивляет , почему они ни разу не вызвали меня или моего мужа?. Допросы проводили в подвальном помещении: один дядечка с примитивной внешностью сидел за столом, другой сидел сзади и дышал прямо в спину, настольная лампа была направлена прямо в глаза.

После таких бесед бедной Иришке хотелось бежать в неизвестном направлении. Я ее успокаивала как могла, и мы сразу ехали в Загорск в Лавру к отцу Варсонофию. ( ныне Митрополиту Саранскому). Он нас успокаивал, говорил не ходить на эти встречи, не бояться запугивания. Возвращаясь в Харьков, мы были сильны духом и с новыми силами продолжали служить Богу.


Мы с Володей тоже устроились дворниками на завод. Работа была очень тяжелая. В наши обязанности входила уборка огромного куска трассы, прилегающей к территории завода. Трасса была вся разбита, в ухабах, ямах. По ней в день проезжали тысячи груженых машин со щебнем, песком и другими сыпучими материалами. Попадая в ямы, машины выбрасывали из кузова содержимое. Сколько ни убирай, все равно через час будет так же. Приходилось вывозить по 20 тачек тяжелого мусора, но начальство было постоянно не довольно, чистоты не было.

Это напоминало Сизифов труд.

Но ропот начальницы был просто детским лепетом по сравнению с тем, что приходилось выдерживать со стороны соответствующих органов. Муж подметает бордюр, проезжает в притык легковушка, из которой доносится реплика типа: « А не боишься, что следующий раз можешь случайно быть сбитым машиной, подумай хорошо, стоит ли петь в церкви».

Но это еще не все. Все чаще стали раздаваться телефонные звонки. Поднимешь трубку, а там хрюканье, шипение, треск, после такой прелюдии мерзкий голос говорит: « Ты все не внемлешь нашим просьбам, ходишь в Гольберговскую , регентуешь, а не боишься, что твои дети могут не вернуться со школы?». После такого разговора мурашки пробегали по спине. Мы решили не водить детей в школу часто. Сидели на домашнем обучении под любыми предлогами. По улице ходили, оглядываясь, не появится ли машина. С таким психологическим прессом жили постоянно.

Несмотря на такой прессинг, наш дух был очень бодр, такое давление закаляло. Очень помогали молитвы нашего дорогого Владыки Иринея. Для нас он был всем: И духовником-советчиком, и родным отцом. Как часто мы приезжали к нему домой в отчаянии, а возвращались окрыленные его советом, молитвой.


Питались его духовностью, как от святого источника. Сколько отеческой любви он подарил нам. Мудро, спокойно, ласково вразумлял нас, успокаивал, рассказывал как надо себя вести в сложившейся непростой ситуации. Если бы не он, не выдержали бы мы всего.

Владыко благословил меня поступить в регентский класс при МДА, написал характеристику, обещал выслать. Я съездила в Лавру, узнала все требования для поступающих. Мне сказали, чтоб ждала вызов на экзамены. Но наступил сентябрь, а меня никто не приглашал. Я решила ехать и узнать, что произошло. Когда в приемной комиссии мне сказали, что экзамены прошли месяц назад, моему удивлению не было конца.


Я попросила, чтоб меня пропустили к ректору, на что мне ответили, что Владыка ныне во Франции. В отчаянии я поплелась к отцу Науму (он считался прозорливым старцем), мне хотелось спросить, как жить дальше. Но надежды увидеть его не было, люди стояли по три дня, чтоб попасть к нему, а мне нужно было возвратиться домой к утру, билеты на поезд были на вечер.

Но тут случилось удивительное.

Я стояла в сторонке в закуточке, Люди толпились возле кельи батюшки.В свете недавних событий, всякие ропотные мысли лезли в голову: « Не верю, что отец Наум прозорливый, что утешительного он может мне сказать, экзамены прошли, меня даже не вызвали, дома ждет тачка и метла, детей даже в школу страшно отпускать…»


Слезы душили меня, но я не показывала вида. Вдруг вышел сам Отец Наум из кельи, толпа ринулась к нему; я даже не шелохнулась, стояла поодаль от всех. Он же резко развел руками, отодвигая теснившихся к нему богомольцев, и прямиком подошел ко мне. «Ну что у тебя? Пошли» - сказал батюшка и завел меня в свою келью на удивление окружающих.

Я рассказала о своих проблемах, он с удивлением сказал мне: « Ты же поступила, у тебя все хорошо, успокойся». Выйдя от батюшки, по его благословению снова пошла в Академию. Мне до сих пор стыдно за те мысли, которые обуревали меня в тот момент. Что-то вроде: « Какой же он прозорливый, если даже не знает, что ректор во Франции, посылает к нему.»

С тяжелым сердцем я снова подошла на проходную. Тот же семинарист, который час назад сказал, что ректора нет, спокойно разрешил мне пройти к секретарю. Как во сне поднималась я по ступеням Духовной Академии, окружающая обстановка меня поразила красотой и величием.

Секретарем оказалась добрейшая молодая женщина. Она спросила по какому вопросу я обращаюсь к Владыке. Без лишних слов повела меня прямо в его кабинет. В приемной аудиенции ожидали несколько почтенных батюшек и монахов, мы же прошли без очереди. Владыко Александр строго спросил меня, что мне от него надо.


ЧИТАТЬ ПРОДОЛЖЕНИЕ (ЧАСТЬ 2)...

Певчий будет петь на небесном клиросе...